Четыре сезона [litres] - Стивен Кинг

Тодд услышал, как открылась дверца шкафа, и булькающий звук льющейся жидкости.

– Небольшой пакет акций «Дженерал моторс», немного – «Американ телефон энд телеграф», сто пятьдесят акций еще одной компании. Банкира звали Дюфресн – я запомнил, потому что в ней есть нечто общее с моей фамилией. Так вот, при убийстве жены тому банкиру не хватило той самой осмотрительности, которую он проявил при выборе растущих акций, ведь он

сам определял, какие бумаги покупать. Crime passionnel[7]. Это лишний раз доказывает, что люди – просто умеющие читать болваны.

Шаркая, старик вернулся в гостиную с двумя зелеными пластиковыми стаканчиками, которые обычно бесплатно дают в подарок при открытии бензоколонок. Заправил бак – получи стаканчик. Один стаканчик Дюссандер протянул Тодду.

– Первые пять лет я жил на проценты, не зная никаких забот, а затем продал часть акций и купил этот дом и небольшой коттедж на побережье. Потом инфляция, кризис… Пришлось продать коттедж, а за ним и остальные акции, поскольку цены на них взлетели до небес. Жаль, что в свое время я не купил больше. Но я боялся, что такие вложения ненадежны, а цена подскочила из-за биржевых спекуляций… – Он горестно вздохнул и щелкнул пальцами.

Тодд, заскучав, приуныл. Он явился сюда вовсе не за тем, чтобы выслушивать сетования Дюссандера по поводу акций. У него и в мыслях не было вымогать у него деньги. Зачем они ему? На карманные расходы давали родители, и потом – он же развозил газеты. А если вдруг понадобится больше денег, то всегда можно подработать стрижкой газонов.

Тодд поднес молоко к губам и замер. На его лице расплылась довольная улыбка, и он протянул стакан старику.

– Отпейте сначала вы, – сказал он, хитро улыбаясь.

Дюссандер удивленно на него посмотрел и, сообразив, в чем

дело, иронически закатил глаза.

– Господи Боже! – Он взял стакан, отпил два глотка и вернул. – Не задыхаюсь. Не хватаюсь за горло. Никакого запаха горького миндаля. Это молоко, мальчик. Молоко. Из коробки с улыбающейся коровой.

Тодд наблюдал за ним, не сводя пристального взгляда, потом сделал маленький глоток. Да, на вкус – самое обычное молоко, но почему-то пить вообще расхотелось, и он поставил стакан на стол. Дюссандер пожал плечами, поднял свой стакан и, отхлебнув, причмокнул от удовольствия.

– Шнапс? – поинтересовался Тодд.

– Бурбон «Эйшн эйдж». Отличный. И дешевый.

Тодд поскреб ногтями швы на джинсах.

– Выходит, – продолжил Дюссандер, – что поживиться за мой счет у тебя точно не выйдет.

– Что?

– Шантаж, – пояснил Дюссандер. – Разве не так это называется в сериалах типа «Менникс», «Барнаби Джонс» и прочих? Вымогательство. Если ты…

Тодд расхохотался – искренне, заливисто. Он мотал головой, не в силах остановиться, и буквально давился от хохота.

– Значит, не шантаж, – произнес Дюссандер и вдруг весь съежился и стал похож на затравленного зверька. Он сделал большой глоток и поморщился. – Вижу, речь не о… деньгах. Судя по смеху, тебе от меня нужно что-то другое. Что же? Зачем ты пришел и лишил старика покоя? Возможно, когда-то я действительно был нацистом. И даже гестаповцем. И что с того? Сейчас я старик, у которого даже кишечник отказывается работать без свечей. Что тебе от меня нужно?

Тодд наконец успокоился и, устремив на Дюссандера взгляд, ответил с неподдельной искренностью:

– Я просто хочу… чтобы вы рассказали. Вот и все! Честно!

– Рассказал о чем? – озадаченно переспросил Дюссандер, окончательно сбитый с толку.

Тодд подался вперед и уперся загорелыми локтями в колени.

– Ну как же?! Про расстрельные команды. Про газовые камеры. Про печи. Как узники рыли себе могилы, а после расстрела в них падали. – Он облизнул пересохшие губы. – Про допросы, эксперименты. Про все! Про все эти ужасы!

Дюссандер смотрел на мальчика с каким-то отстраненным любопытством, так ветеринар разглядывает кошку, родившую целый выводок двухголовых котят.

– Да ты чудовище! – тихо произнес он.

Тодд усмехнулся:

– Судя по книгам, которые я читал, готовя реферат, чудовище – это вы, а не я, мистер Дюссандер. Это вы их посылали в печи, а не я. До вашего появления в Патэне там ежедневно погибали две тысячи человек, а после – три тысячи. А перед са-

мым приходом русских цифра возросла до трех с половиной тысяч. Сам Гиммлер оценил ваш профессионализм и даже наградил медалью. И после этого вы называете чудовищем меня! Ничего себе!

– Это все грязная ложь, придуманная американцами! – возмутился задетый за живое Дюссандер. Он порывисто поставил стаканчик на стол, расплескав виски на стол. – Это не я все придумал и устроил. Мне отдавали приказы, а я их выполнял.

Улыбка Тодда стала еще шире и теперь походила на сардоническую ухмылку.

– Уж я-то знаю, как американцы умеют все извращать, – пробормотал Дюссандер. – Но по сравнению с вашими политиками доктор Геббельс – сущий ребенок, мирно листающий книжки с картинками в детском саду. Они рассуждают о морали, а сами заживо сжигают напалмом плачущих детей и кричащих старух. Тех, кто отказывается воевать, называют трусами. За неповиновение приказу их судят или делают изгоями. Демонстрантов, протестующих против этой авантюры, избивают дубинками средь бела дня. Солдат, убивавших мирных жителей, награждает сам президент, а тех, кто возвращается домой, обагрив руки кровью детей и стерев с лица земли больницы, встречают с почестями. В их честь устраивают торжественные приемы, их делают почетными гражданами, им вручают бесплатные билеты на стадионы. – Старик с сарказмом поднял стаканчик, будто произносил тост. – И только те, кто проиграл войну, называются военными преступниками, а вся их вина в том, что они выполняли приказы. – Он сделал глоток и закашлялся так сильно, что побагровел.

Пока он произносил этот монолог Тодд со скучающим видом озирался по сторонам, как всегда делал, когда родители обсуждали последние новости, рассказанные по телевизору Уолтером Кронкайтом – «стариной», как его называл отец. Тодда совершенно не интересовали ни взгляды Дюссандера, ни его акции. Сам-то он считал, что люди придумали политику, чтобы развязать себе руки. Вроде того, как поступил он, когда в прошлом году захотел потрогать кое-что у Шарон Аккерман под платьем. Та, понятно, возмутилась, но по всему было видно, что ей самой этого хотелось. Он сказал, что, когда вырастет, собирает-

ся стать доктором, и она ему разрешила. Вот это и есть политика. Теперь же он хотел услышать, как немецкие врачи заставляли женщин совокупляться с собаками, как засовывали близнецов в холодильник, чтобы узнать, умрут они одновременно или кто-то проживет дольше. Как они лечили электрошоком и оперировали без анестезии, как немецкие солдаты насиловали всех понравившихся им женщин. А все остальное – пустая болтовня ради оправдания после проигрыша.